Вера Полозкова - Я запомню тебя влюбленным.. Читает: Iva Mariia. Ajout. 2. 01. 6Стихотворение Веры Полозковой: Здесь мы расстанемся. Лишнего не люблю. Навестишь каким- нибудь теплым антициклоном. Мы ели сыр, запивали его крепленым,Скидывались на новое по рублю. Просецкий Эдуард Павлович принадлежит к тому поколению русских писателей, кто. Характер и судьба этого поколения составили главную тему романов Э.Просецкого, вышедших в свет в 80-х годах: 'Потерять и найти' ('Современник', 1984), 'Дальше пойдешь один' ('Советский. Бумажная книга. Просецкий Эдуард Павлович. Дальше пойдешь один. На примере одной семьи Эдуард Просецкий рассказывает о судьбе всего советского народа в годы Великой Отечественной войны. Дальше пойдешь один. Эдуард Просецкий. На примере одной семьи Эдуард Просецкий рассказывает о судьбе всего советского народа в годы Великой Отечественной войны. Больше мы не увидимся. Я запомню тебя влюбленным,Восемнадцатилетним, тощим и во хмелю. Знали только крайности, никаких тебе середин. Ты хорошо смеялся. Я помню эти. Дни, когда мы сидели на факультете. На обшарпанных подоконниках, словно дети,Каждый сам себе плакальщик, сам себе господин. Мы расстанемся здесь. Ты дальше пойдешь один. Не приеду отпеть. Тут озеро и трава,До машины идти сквозь заросли, через насыпь. Я не помню, как выживается в восемнадцать. Стихотворение Веры Полозковой: Здесь мы расстанемся. Лишнего не люблю. Навестишь каким-нибудь теплым антициклоном. Участвовал, конечно, не один, а в купе с льговскими врачами, Вот как об этих тревожных событиях пишет В.А. Просецкий в книге. Лучше в армию пойдем, дальше разбирали мотоциклы, девочки учились рукоде. Рой Медведев да министр-перестройщик Эдуард Шеварднадзе. Я не знаю, как умирается в двадцать два. До нескорого. За тобой уже не угнаться. Я гляжу тебе вслед, и кружится голова. Goldmund – Improvisation 1. Из жизни особо опасного рецидивиста, 1- 1. Об этой книге. 19. Половая пропорция два к трем не отражала демографической ситуации в классе, где из сорока двух душ мужских было восемь. Той осенью соединили мужские и женские школы, и нас с Юрой, как не представлявших особой ценности, родная 6. Окуджава, уступила девочкам, в школу по соседству с американским посольством. Свое приобретение ее педагогический коллектив смог оценить непосредственно в день начала занятий: после первого урока мы увели весь класс в Парк культуры. Окна нашего класса выходили на знаменитую поленовскую церковь, захватывая подъезд дома по Спасо- Песковскому переулку, где в семиметровой комнате коммунальной квартиры, вытесняя на кухню моего инвалида- отца, собиралась наша теплая компания. Юрина мать считала ее даже слишком теплой и через год отправила его доучиваться к родственникам в Ригу. Он и похож был на прибалта: высокий, светловолосый, спортивный. Расставаясь, мы оба не могли сдержать слез, я не знал человека более открытого и преданного дружбе. Окончив школу, он возвратился в Москву, но жизнь развела нас – возможно, чтобы уберечь от разочарований, связанных с попытками вернуть то, чего вернуть нельзя. Его даже не было на нашей с Таней свадьбе. Позже мы узнали, что Юра арестован, и прокурор требовал для него чуть ли не высшей меры. Он позвонил в семьдесят втором, накануне юбилея нашей учительницы литературы Валентины Осиповны Лапиной. Мы вместе ездили покупать ей подарок от класса. И хотя за его плечами было одиннадцать лет срока, превративших Юру в немолодого лысого гражданина с настороженным взглядом, он помнил мельчайшие подробности нашей юности, о которых я давно забыл. Как заметил классик, так помнить может только тот, кто любит. Мог ли я думать, что испытания его ещё не кончены, что он будет признан особо опасным рецидивистом, добавив к тем одиннадцати пятнадцать лет колоний особого режима, контингент которых помечен полосатыми робами. И вот почти прожита жизнь. Из нашей школьной компании в наличии трое. Умерла не перестававшая ждать Юру Валя. Нет Анечки, нашего доктора, сумевшей спасти его, едва не убитого на Комсомольском проспекте уличными отморозками. И все же, когда мы встречаемся, нас по- прежнему пятеро: Юриной женой стала другая наша одноклассница, Оля, заставившая нас оценить и свою давнюю подружку, тоже Валю и тоже из нашего 9- го «А». Таким образом, одна из немногих позитивных истин, добытых нами с Юрием Михайловичем на протяжении жизни, состоит в том, что наш класс дал стране куда больше хороших женщин, чем можно было предположить, сидя за партой. Это Валя подсказала мне записать Юрину историю, что и было исполнено жарким летом девяносто девятого года посредством диктофона «Сони» и сорока двух дискет на полтора часа каждая. Автор заметно волновался, объясняя свое волнение тем, что никому не рассказывал об этом, даже Ольге. Разве можно записать жизнь? Вся загвоздка тут в том, что записать человеческую жизнь, по- видимому, действительно невозможно, что, хочется думать, не обесценивает любую попытку сделать это. Б. Контора, где воровали все. Блатная жизнь. Абсолютно ничего. Ну, видел бархошек, братьев- ассирийцев, карманников, они жили в твоем дворе. Арбат 3. 8/1, подвал во флигеле. Бархошки — кличка: ассирийцы в Москве чистильщиками обуви работали. Среди блатных карманники всегда были в ролях. И налетчики, конечно, и медвежатники, но занятия эти не слишком котировались. Арбатских на зоне знали всего нескольких человек, бархошек в том числе, они были в законе. Потом старший (по- моему, Семен) ссучился, стал торговать наркотой и получил по ушам, вор не имеет права торговать. Он умер в Бутырке лет пять назад. А со мной вышло так. Работал в НИИ, в общем. Кто бы чего ни сделал: в рожу дал, украл, нашел- потерял – дело попадало в спецотдел, и там смотрели, связано ли оно с производством. Если бытовуха, отправляли в обычный райотдел, в обычную прокуратуру. Но если ты прокрутил что- то, связанное с институтом или заводом (при институте был опытный завод), становились на уши. Ты ведь мог упереть, скажем, какой- нибудь маленький электродвигатель, а он с бортовой антенны спутника. Даже адвокаты были со спецколлегии, кто имел допуск к секретной работе. Кем я в том НИИ был? Да просто гаврилой. Но у меня были ключи от шкафа с деталями, и я имел право их выписывать. Транзисторы, радиолампы. Вот, представь, подходит ко мне человек: слушай, дома телевизор сломался, выпиши со склада то- то и то- то. Я сопливый пацан, а от меня вроде как взрослый человек зависит. Его интересовало одно: по профилю это лаборатории или нет. А сколько, в это он не вникал. Когда я только пришел в лабораторию, то увидел, что тащат все. Тут ты взял на дармовяк, а в магазине это стоит рублей десять- двенадцать. Мы отдавали по два, по три рубля. И потихонечку втянулся. Проблема одна: пронести через проходную? Отец – замминистра, то ли юстиции, то ли, черт его знает, квартира огромная, почти все время пустая, он в основном на даче жил. Юрка знал про мои дела, деньги тратили вместе. Однажды говорит: нашел человечка, готов взять сто штук, сможешь подогнать? А меня как раз знакомят с работником отдела снабжения: солидный мужик, войну прошел. Что ты, говорит, мелочишься, выписываешь десять — двадцать штук? Выпиши триста, пятьсот, подпишу тебе любое требование, но, сам понимаешь, делиться надо! Выписываю, получаю на складе и кладу знакомому шоферу в машину. Был такой Володя, сын начальника гаража, с ним мы и сотрудничали. Он знал многих водителей и имел двух- трех постоянных покупателей. Один из ФИАМа, другой с института океанологии, у каждого по несколько директоров магазинов и таких, как мы, добытчиков. Подтаскивали им отовсюду: почтовый ящик 3. Фрязинское НПО «Энергия»), п/я 9. Один несет кабель, другой две- три коробки ламп. Просто я немножко вылез за рамки. Тут еще дело в том, как посчитать ущерб. Цены тогда, сам знаешь, были от фонаря. Тот же транзистор П- 4. Институт вообще получал детали по оптовым ценам, транзистор этот стоил, допустим, два рубля. А на суде нам посчитали по пятьдесят пять. Продолжалось это дело примерно год. Какие- то деньги появились. Пока жили вместе, получку отдавал матери. Семьсот восемьдесят рэ. Потом они с отцом получили квартиру на проспекте Мира. Мы с братом меняем две арбатские комнаты, я попадаю на шоссе Энтузиастов, и пошло- поехало. Все пропивалось. Знал, что плохо кончу. Но настолько в это дело влез, что было наплевать. Хорошее отношение к лошадям. После я понял, что не заинтересоваться мной не могли, поскольку расход транзисторов в отделе заметно увеличился. Когда работаешь на конкретный заказ, приблизительно известно, сколько чего должно уйти. Я- то думал, может, пронесёт, не знал, что существует система учета. Однажды вызывают: сидит руководство отдела комплектации, наш начальник лаборатории, этот мой «гусь» из снабжения — всего человек семь, а на столе пачка требований. И везде мои подписи, случалось, я и за начальника лаборатории расписывался. Сортирует он эту пачку: этого нам было не нужно, этого лаборатория не выписывала. Трубниковский, спрашивает, что это? Я гриву опустил. Ты подписывал? Через час приезжают трое: со спецотдела МВД, парни лет под тридцать, и комитетчик. Этот постарше. Сразу начинают гнать жуть: да мы тебя! Какой подъезд, не помню, первый этаж, направо. Начальник спецотдела полковник Саксеев. Зашел, посмотрел на меня: «Трубниковский?» Смотрит ласково, велит принести мне чаю. Значит, нужно поднимать лапки. Есть, говорю. Володю тоже взяли. Он рассказал про всю цепочку, стали трясти остальных. В принципе первые следователи относились ко мне хорошо. Жалко тебя, пацан, говорили, неудачное сейчас время. Как- никак у тебя такой отец. Мы своим помогаем. Собрали бригаду следователей, даже не московских, один, помню, был из Сибири. Им нужен был большой процесс, как в Нюрнберге. Показать, что не зря хлеб едят, ликвидировали угрозу безопасности страны. И после все они получили повышение. За институтские наши художества шло мало народу, к нам пристегнули массу других, о которых я вообще ничего не знал. В одну кучу свалили десятки дел. К примеру, зав лабораторией института «Цветметзолото» Арнольд скупал детали, содержащие драгметаллы, сдавал церковникам, те выплавляли и делали крестики. Сюда же приплели начальника цеха типографии «Московская правда», этот гнал запрещенные тогда церковные календари, заодно и художника взяли. И директора больших магазинов были, и кандидаты наук. Судили нас шесть месяцев день в день, шесть месяцев как на работу возили — сорок два человека. Но даже на Огарева я ещё не понял, что попал. Думал, может, дадут условно, может, на поруки. А как мне, спрашиваю, завтра? Напомогался на свою голову. Да скажи я про большинство тех требований: не мои! После, узнал, экспертиза дала заключение, что подписи на требованиях могли быть исполнены кем угодно. На другой день прихожу на работу. Всё тихо, следователи подъехали часам к двенадцати. Для проформы, говорят, надо обыск сделать, где твой стол? Пошарили, ничего нет. Еще нужно дома у тебя посмотреть. Давай только потихоньку, зайдем как друзья, чайку попьем, понятым водитель будет. Вторым запишем кого- нибудь из наших. Входим втроем, водитель подниматься не стал. Комната у меня метров четырнадцать, соседи — муж с женой и девочка. Аккуратненько так вошли. Положено провести обыск, они вроде провели. Потом поехали на Огарева. И что меня обнадежило, во всех протоколах было написано «Допрос свидетеля». Спрашиваю, почему? Надо бы мне, говорю, ехать. Из кабинета в кабинет походили: «Поехали!» Садимся в машину. Впереди следователь, я сзади, без наручников. Смотрю, куда- то мы едем не туда. Около десяти вечера. Февраль, темно, снег. Было что- то около трех рублей. Может, день там пробудешь, может, два, начальство велело, так положено. Покурить возьми. Беру булочку какую- то, сырок, сигарет. И привозят меня на Петровку 3. Во дворе здание небольшое, завел он меня туда. Два бокса, за перегородкой человек в зеленой форме. Записал мои данные и отвел в бокс. Скамеечка маленькая, колени в дверь упираются, стены в черной шубе, шлак с цементом. Проходит, наверно, час, стучу: курить можно?
|
